Неточные совпадения
Не
послать ли
к повивальной
бабушке за ее желтым роброном?
— В таком разе
идем, — и
бабушка послала девушку сказать отцу Василию, что она придет
к нему попозже, а пока мы отправились с нею на ярмарку.
Он схватил старушку за руку, из которой выскочил и покатился по полу серебряный рубль, приготовленный
бабушкой, чтоб
послать к Ватрухину за мадерой.
— Ни за что не
пойду, ни за что! — с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой,
бабушка ждет! Что же
к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
Райский задул синий огонь и обнял
бабушку. Она перекрестила его и, покосясь еще на Марка, на цыпочках
пошла к себе.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел
к вам с почтением
идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали
к себе и ходили перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал… Что Леонтий,
бабушка, как поживает? Я
пойду к нему…
— Каково отделала! А вот я
бабушке скажу! — закричал он, грозя ей вслед, потом сам засмеялся и
пошел к себе.
Повара и кухарки, тоже заслышав звон ключей, принимались — за нож, за уполовник или за метлу, а Кирюша быстро отскакивал от Матрены
к воротам, а Матрена
шла уже в хлев, будто через силу тащила корытцо, прежде нежели
бабушка появилась.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной
идти домой. Она говорила, что не велела приехать за собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался,
к крайнему неудовольствию
бабушки.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала
бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому
к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы
пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
До Веры дошло неосторожное слово —
бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и хотела
идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал
бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и
шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь
к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу,
к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую
посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
— Поздно
послала она
к бабушке, — шептала она, — Бог спасет ee! Береги ее, утешай, как знаешь!
Бабушки нет больше!
—
Пойдем, Вера, домой,
к бабушке сейчас! — говорил он настойчиво, почти повелительно. — Открой ей всё…
Он заглянул
к бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из дома,
пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь
к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я
пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— А что
к обеду? — спросила она. —
Бабушка намерена угостить вас на
славу.
Другой день
бабушка не принимала никакой пищи. Райский пробовал выйти
к ней навстречу, остановить ее и заговорить с ней, она махнула ему повелительно рукой, чтоб
шел прочь.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора,
пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если
бабушка возложит на него видеться с Марком.
Вскоре у
бабушки в спальне поднялась штора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться
к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм. Захлопали двери,
пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.
Он не забирался при ней на диван прилечь, вставал, когда она подходила
к нему,
шел за ней послушно в деревню и поле, когда она
шла гулять, терпеливо слушал ее объяснения по хозяйству. Во все, даже мелкие отношения его
к бабушке, проникло то удивление, какое вызывает невольно женщина с сильной нравственной властью.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу
к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я
пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
—
Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался
к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры.
К ужасу его,
бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и
шла молиться.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство
пошло тем же порядком, как и при старухе
бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки родного захолустья.
Иногда Цыганок возвращался только
к полудню; дядья, дедушка поспешно
шли на двор; за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась
бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали дети, и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
Он вдруг спустил ноги с кровати, шатаясь
пошел к окну,
бабушка подхватила его под руки...
Иногда
бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти
к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что
бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она
шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел
к ней, взял ее руку.
Мне показалось, что она улыбается и что-то новое светилось в ее глазах. Вотчим был у обедни,
бабушка послала меня за табаком
к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось, пришлось ждать, пока будочница натерла табаку, потом отнести его
бабушке.
Стонал и всхлипывал дед, ворчала
бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня
послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая.
Бабушка, прижав руки
к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая
шла от русской печи
к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться
бабушке в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.
После этого долго
шли разговоры о том, что
бабушка к Покрову просила нас приехать и в Покров скончалась, что отец мой именно в Покров видел страшный и дурной сон и в Покров же получил известие о болезни своей матери.
В одну минуту все встали и
пошли к нему навстречу, даже толстая моя
бабушка, едва держась на ногах и кем-то поддерживаемая, поплелась
к нему, все же четыре сестры повалились ему в ноги и завыли.
Дедушка с
бабушкой стояли на крыльце, а тетушка
шла к нам навстречу; она стала уговаривать и ласкать меня, но я ничего не слушал, кричал, плакал и старался вырваться из крепких рук Евсеича.
Я бросился
к бабушке, она отнеслась
к моему поступку одобрительно, уговорила деда сходить в ремесленную управу за паспортом для меня, а сама
пошла со мною на пароход.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только
бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил
к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он
шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Прасковья Ивановна была очень довольна,
бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал
к себе девочку, что когда
бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она
идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Сейчас
послали грамоту
к Степану Михайловичу и просили позволения, чтоб внучка, во время отсутствия своего опекуна и брата приехала погостить
к бабушке, но получили короткий ответ; «что Параше и здесь хорошо и что если желают ее видеть, то могут приехать и прогостить в Троицком сколько угодно».
На мельнице
бабушке принесли скамейку, и она уселась в тени мельничного амбара, неподалеку от кауза, около которого удили ее меньшие дочери, а старшая, Елизавета Степановна, сколько из угождения
к отцу, столько и по собственному расположению
к хозяйству,
пошла с Степаном Михайловичем осматривать мельницу и толчею.
— Олеся, ты теперь обо мне дурно подумала, — сказал я с упреком. — Стыдно тебе! Неужели и ты думаешь, что я могу уехать, бросив тебя? Нет, моя дорогая. Я потому и начал этот разговор, что хочу сегодня же
пойти к твоей
бабушке и сказать ей, что ты будешь моей женой.
— Нет, я ведь не в укор тебе говорю, — так,
к слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А ведь сначала — право, даже смешно и вспомнить — я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять… Очень мне это было горько… Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от
бабушки идет…
Михалко
шел к родительскому дому в угрюмом молчании, потому что побаивался строгой
бабушки, которая, чего доброго, еще бок, пожалуй, наколотит.
Так прошел весь медовый месяц. Павел Митрич оказался человеком веселого нрава, любил ездить по гостям и
к себе возил гостей. Назовет кого попало, а потом и
посылает жену тормошить
бабушку насчет угощенья. Сам никогда слова не скажет, а все через жену.
— Ну,
бабушка Татьяна, говорите:
слава Богу! Все устроил… Завтра с Гордеем Евстратычем вместе поедем сначала
к Колобовым, а потом
к Савиным. Матрена Ильинишна кланяется вам и Агнея Герасимовна тоже… Старушки чуть меня не расцеловали и сейчас же
к вам приедут, как мы съездим
к ним с визитом.
Соня(стоя на коленях, оборачивается
к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и
бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё
посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
В подкрепление этой просьбы княгиня пожала Функендорфу руку, и они расстались; а чуть только карета графа отъехала от подъезда,
бабушка сейчас же позвала
к себе Ольгу Федотовну и
послала ее
к модистке, чтобы та принесла ей «коробук самых солидных чепцов». Выбрав себе из них самый большой, с крахмальным бантом на темени, княгиня сейчас же надела на себя этот старушечий чепец и, осмотревшись пред зеркалом, велела, чтоб ей таких еще две дюжины нашили.
— Есть, — отвечала
бабушка, — и я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным сердцем, но только все они вроссыпь приходят… Склейки нет, без призвания
к делу наша дворянская сила в пустоцвет
идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите… вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает… Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
Была сконфужена этим и сама
бабушка, и даже до того сконфужена, что, узнав, что с Патрикеем был обморок и ему цирюльник Иван открыл кровь, она сама
пошла к нему во флигель и извинялась пред ним.
О вольтерианцах
бабушка не полагала никакого своего мнения, потому что неверующие, по ее понятиям, были люди, «у которых смысл жизни потерян», но и масонов она не жаловала, с той точки зрения, чего-де они всё секретничают? Если они любовь
к ближнему имеют, так это дело не запретное: вынь из кармана, подай да
иди с богом своею дорогой — вот было ее нехитрое правило.